История Лекса Баркера. Часть 1

Опять Вы? Видите, что происходит… Как считаете, получим ли мы по чашечке кофе?

Конечно? Будь то эпидемия чумы или смертельный удар молнии… В Югославии меня уже ничего не удивляет! Хотите знать, как я коротаю здесь свои дни?

Хм. Ну, обычно я встаю в пять утра. В шесть мы уже выезжаем, далее — километров шестьдесят по непроезжей местности, по едва различимым дорогам, напоминающим высушенные русла рек. Два часа – и мы в Требинье. Около девяти стоим на съемках в гриме. Потом работа… В полдень каждому выдают пакет, там — сваренное вкрутую яйцо, кусок холодного мяса, пара ломтей хлеба. После паузы продолжаем работать до четырех. Когда исчезает солнце, исчезаем и мы. Затем снова два часа езды, как утром, только в обратном направлении, что не особо лучше. Где-то в районе шести вечера мы снова здесь.

«Прекрасный»… Газеты древние, по телевизору ничего не понять, вокруг нет ничего, чтобы хоть немного развлечься. Потягиваем вино, играем в карты, читаем каждый клочок бумаги, который случайно попадется.

Да уж, по крайней мере. Но я не перестаю мечтать о дне, как сегодня, когда можно было бы выспаться, но — нет, тебя взрывами вышвырнут из кровати. Знаете, как получилось, что некий Александр Кричлоу Баркер из города Рай в штате Нью-Йорк оказался в этом странном цирке?..

Хотите знать? Хм, началось все в тот день, о котором я вспомнить не могу при всем желании. Это произошло в мае в летнем доме нашей семьи в Райе, примерно в двадцати милях от Нью-Йорка. Там я родился. В каком году? Как бы это не повергло в шок моих почитателей. Многие фаны так молоды и полагают, что всякий мужчина за сорок — замшелый Мафусаил. И все же: это было в мае 1919 года. Вероятно в тот день неожиданно выпал снег, и цветам суждено было замерзнуть. Откуда я это знаю? Рассказывали… Я ведь не помню и о том, как отец бросил меня в воду, когда мне было всего два года. Так я научился плавать. А когда мне стукнуло три, отец посадил меня на коня. Так я научился ездить верхом.

У моего отца было железное правило: раньше начнешь, лучше научишься! Отец всегда любил спорт, был капитаном хоккейной команды в канадском Монреале. А это не просто дворовый клуб.

Предваряю вопрос насчет знатного происхождения. Похоже на правду, поскольку историю нашей семьи можно проследить до 1044 года. Баркеры в Англии принадлежали к аристократии, всегда служили при дворе. По одной линии наша семья родственна герцогу Виндзорскому. Передалось ли мне дворянство? Тема интересная.

Мой дед переехал в Канаду английским офицером. Отец родился уже там, но потом переехал в США. Он был инженером. Мать – настоящая американка, Марианн Билс. Ее предки прибыли в Новый Свет на знаменитом корабле «Мейфлауэр», первом английском судне, достигшем берегов Америки в 1620 году.

У меня слишком мало времени, чтобы тратить его на генеалогию. Современность значительно важнее прошлого.

Мои первые воспоминания подобны сценам из фильмов по Карлу Маю. Я вырос в сельской местности, отец ходил со мной гулять и однажды показал мне останки старого крытого фургона со времен пионеров Дикого Запада, на который напали индейцы. С того момента я начал искать индейские стрелы и томагавки. В детстве я «заболел» индейцами.

До пяти лет я каждое лето играл со сверстниками в индейцев и ковбоев. Вплоть до того дня, пока я в индейской одежде не был крепко связан моими бледнолицыми друзьями и поставлен к дереву. Потом они куда-то убежали. Видимо, их позвали домой. А про меня все забыли. Разразилась гроза, я начал звать на помощь, но из-за дождя и грома докричаться до кого-либо не получилось. Потом стемнело. Всю ночь я проторчал у этого дерева. Наутро взошло солнце, налетела мошкара и стала меня кусать. Мои родители спохватились во время завтрака. Только утром они вспомнили про сына Лекса. Начались поиски, расспросы моих друзей. И те вспомнили, что я был связанным краснокожим. Это переживание сильно погасило мое восхищение индейскими играми.

Моим первым учебным заведением стала нью-йоркская школа Святого Бернарда, которой управляли англичане. Я там играл в хоккейной команде и специализировался на легкой атлетике, выступал в беге с барьерами. Всегда любил спорт. Должен признать, что в других дисциплинах я был не так хорош. Медалей и других наград у меня оказалось предостаточно, а вот, например, в математике накопились плохие отметки. Надеюсь, никто из моих юных друзей не прочтет это буквально — мол, если уж Лекс плох в математике, то и я в ней тоже плох. Позже, — а это еще будет, — я расскажу, как горько мне пришлось пожалеть о моих плохих отметках.

Когда мне было десять лет, десять лучших учеников школы вместе с директором отправились в Англию в летний лагерь. Благодаря моим успехам в спорте и в английском языке, меня тоже взяли туда.

Летний лагерь находился в городе Фринтон-он-Си, прямо на английском побережье. Однажды я отправился там погулять с двумя друзьями, братьями Джеффри и Малькольмом. Мы воспользовались моторной лодкой — попросту на ней удрали. Куда мы направлялись, я уже не помню, но планы были грандиозные… Не успели мы отплыть, как береговая охрана забила тревогу. Патрульный катер, который нас в конце концов обнаружил, был значительно быстрее нашей лодки. Десять миль вдоль побережья нас тащили на буксире, а потом мы оказались в горячих объятиях директора, который лично задал нам самую «сладкую» трепку, которую я когда-либо получал.

В 12 лет я перешел в частную школу Фессендена — интернат в Уэст-Ньютоне, что недалеко от Бостона. Новая школа открыла для меня новый вид спорта – футбол. С обычным футболом путать не стоит. Американский футбол – разновидность английского регби, довольно грубого вида спорта.

В итоге я поступил в первую команду школы Фессендера, постоянно играл в футбол. Несколько раз ломал кости и желал только одного – когда-нибудь стать знаменитым в настоящей профессиональной футбольной команде, а заодно — не скрою свои чувства — и богатым. У учеников той школы высшим счастьем считалось право носить одну из так называемых рубашек победителя. Такую рубашку получали победители в отдельном виде спорта. Скоро мне впору было открывать магазин по продаже рубашек, поскольку имел их уже пять штук: в плаванье, хоккее, легкой атлетике, теннисе и, конечно же, в футболе.

Потом я снова сменил школу. Это было в 15 лет. Меня отдали в школу Эксетера в Нью-Гемпшире. Одна из лучших школ Америки. В ней нет никаких религиозных или расовых ограничений. В одной комнате могли жить по два мальчика разного происхождения. Моим соседом по комнате был негр, настоящий друг. Моих родителей я видел только на Рождество и на Пасху. Отца дома тоже не застать — постоянно в разъездах.

Как-то раз я услышал рассказ приятеля моего отца об одном знакомом, владевшем роскошным ранчо в Вайоминге. Ранчо находилось далеко в горах, в стороне от большого мира. 500 лошадей и 1500 голов скота – вот чем владел хозяин. С того момента я потерял покой. Я должен был попасть на это ранчо. Я клянчил, молил, пока мне не позволили в летние каникулы поработать на этом ранчо в Инкампенте.

Целых три великолепных летних месяца я помогал на сенокосе, заботился о лошадях, кормил коров и чувствовал себя ревностным потомственным ковбоем. Это было великолепно! А еще лучше было то, что я мог заработать свои 50 долларов в месяц. Я срочно нуждался в деньгах, ибо имел только одно желание — купить Дика!

Я никогда еще не говорил о Дике ни с одним репортером. Но часто вспоминал о нем. Особенно теперь, когда в фильмах по Карлу Маю я, будучи Олд Шеттерхэндом, сижу на великолепном мустанге, мои мысли невольно возвращаются в Инкампент, туда — к гигантскому, свободному пастбищу, по которому грохотал копытами мой табун в 500 лошадей. Я хорошо помню, как свистнул, и из лошадиного «скопища» прямиком ко мне выскочил великолепный жеребец с навостренными ушами и раздутыми ноздрями. Это был Дик.

Уже в первое лето на ранчо мы подружились, тогда же я обратился к владельцу: «Я должен обладать этим конем. Прошу, продайте мне Дика!» Он согласился. Взял 400 долларов за коня, который, конечно, стоил гораздо больше. Два года я погашал долг за Дика, два года выплачивал цент за центом. В третье лето Дик, наконец, стал моим. Трудно описать мои тогдашние чувства. Я редко потом бывал в своей жизни так счастлив, как тогда.

Но именно в это лето на ранчо произошло несчастье. Однажды по непонятной причине — я этого так и не смог выяснить — лошади стали очень нервозны. Они стали паниковать, закидывали головы назад, вставали на дыбы, сталкивались друг с другом, а потом вдруг бросились в паническое бегство. 500 лошадей, охваченные паникой и мчащиеся галопом — это невозможно забыть! Я смотрел на все с чувством полного бессилия.

Они понеслись к речушке, змеившейся через долину, где находилось пастбище. Дик — я мог его четко распознать — мчался впереди в большой группе. Я свистел так, что мне показалось, будто у меня лопается сонная артерия. Бесполезно. В грохоте копыт Дик ничего не слышал. Я успел увидеть, как разлетались брызги воды, когда Дик прыгнул в реку. Я видел, как он споткнулся, встал на дыбы и завалился на бок. Другие кони оказались сверху. Сотни тяжелых конских копыт, должно быть, прошлись прямо по нему.

Когда я, почти не дыша, оказался у реки, обезумевший табун давно исчез. В воде лежал Дик. Он утонул. Он был мертв…

Покинув место, я вырезал деревянный крест. На пастбище выкопал яму под могучим деревом. Позвал нескольких рабочих с ранчо, вместе с которыми мы похоронили Дика, похоронили по-настоящему. А потом я заплакал…